Екатерина хотела устроить на Неглинке, у Кузнецкого моста, водопад и поставить над ним свою статую, но из этого ничего не вышло.

По зимам на льду Неглинки бывали жестокие кулачные бои. Школяры греко-славянской академии сворачивали свинчатками хрящи студентам. В двенадцатом году наполеоновская гвардия мыла в Неглинке сапоги. В двадцатых годах прошлого века Неглинку загнали в подземную трубу. А сейчас мы едем под Неглинкой в этом блестящем вагоне.

– А нам, – неожиданно сказала девушка и смутилась, – а нам из-за этой Неглинки пришлось очень трудно: здесь плывуны. Постоянно прорывалась вода, крепления трещали как спички, перемычки сносило одним ударом. Бывало, работали по пояс в воде. Боялись мы этой Неглинки, но ничего, одолели.

– Вот видите! – укоризненно сказал ученый писателю. – Вот видите! Вы слепой человек.

– Что я должен видеть? Ученый пожал плечами:

– Да посмотрите вы на нее, наконец!

Писатель взглянул на девушку. Она засмеялась, и он засмеялся, и неожиданно ощутил радость от стремительного хода поезда, льющейся за окнами реки огней, гула колес.

На Крымской площади они вышли. Серебряный свет снегов стоял над Парком культуры и отдыха. Кое-где еще горели прозрачные, острые огни.

Девушка побежала по реке на лыжах. Лыжи шуршали и звенели по насту. Девушка оглянулась и помахала на прощанье рукой.

Акварельные краски

Когда при Берге произносили слово «родина», он усмехался. Он не понимал, что это значит. Родина, земля отцов, страна, где он родился, – в конечном счете не все ли равно, где человек появился на свет. Один его товарищ даже родился в океане на грузовом пароходе между Америкой и Европой.

– Где родина этого человека? – спрашивал себя Берг. – Неужели океан – эта монотонная равнина воды, черная от ветра и гнетущая сердце постоянной тревогой?

Берг видел океан. Когда он учился живописи в Париже, ему случалось бывать на берегах Ла-Манша. Океан был ему не сродни.

Земля отцов! Берг не чувствовал никакой привязанности ни к своему детству, ни к маленькому еврейскому городку на Днепре, где его дед ослеп за дратвой и сапожным шилом.

Родной город вспоминался всегда как выцветшая и плохо написанная картина, густо засиженная мухами. Он вспоминался, как пыль, сладкая вонь помоек, сухие тополя, грязные облака над окраинами, где в казармах муштровали солдат – защитников отечества.

Во время гражданской войны Берг не замечал тех мест, где ему приходилось драться. Он насмешливо пожимал плечами, когда бойцы с особенным светом в глазах говорили, что вот, мол, скоро отобьем у белых свои родные места и напоим коней водой из родимого Дона.

– Трепотня! – говорил Берг. – У таких, как мы, нет и не может быть родины.

– Эх, Берг, сухарная душа! – отвечали с тяжелым укором бойцы. – Какой с тебя боец и создатель новой жизни, когда ты землю свою не любишь, чудак. А еще художник.

Может быть, поэтому Бергу и не удавались пейзажи. Он предпочитал портрет, жанр и, наконец, плакат. Он старался найти стиль своего времени, но эти попытки были полны неудач и неясностей.

Годы проходили над Советской страной, как широкий ветер, – прекрасные годы труда и преодолений. Годы накапливали опыт, традиции. Жизнь поворачивалась, как призма, новой гранью, и в ней свежо и временами не совсем для Берга понятно преломлялись старые чувства – любовь, ненависть, мужество, страдание и, наконец, чувство родины.

Как-то ранней осенью Берг получил письмо от художника Ярцева. Он звал его приехать в муромские леса, где проводил лето. Берг дружил с Ярцевым и, кроме того, несколько лет не уезжал из Москвы. Он поехал.

На глухой станции за Владимиром Берг пересел на поезд узкоколейной дороги.

Август стоял жаркий и безветренный. В поезде пахло ржаным хлебом. Берг сидел на подножке вагона, жадно дышал, и ему казалось, что он дышит не воздухом, а удивительным солнечным светом.

Кузнечики кричали на полянах, заросших белой засохшей гвоздикой. На полустанках пахло немудрыми полевыми цветами.

Ярцев жил далеко от безлюдной станции, в лесу, на берегу глубокого озера с черной водой. Он снимал избу у лесника.

Вез Берга на озеро сын лесника Ваня Зотов – сутулый и застенчивый мальчик.

Телега стучала по корням, скрипела в глубоких песках. Иволги печально свистели в перелесках. Желтый лист изредка падал на дорогу. Розовые облака стояли высоко, в небе над вершинами мачтовых сосен.

Берг лежал в телеге, и сердце у него глухо и тяжело билось.

«Должно быть, от воздуха», – думал Берг.

Озеро Берг увидел внезапно сквозь чащу поредевших лесов. Оно лежало косо, как бы подымалось к горизонту, а за ним просвечивали сквозь тонкую мглу заросли золотых берез. Мгла над озером висела от недавних лесных пожаров. По черной, как деготь, прозрачной воде плавали палые листья. На озере Берг прожил около месяца. Он не собирался работать и не взял с собой масляных красок. Он привез только маленькую коробку с французской акварелью Лефранка, сохранившуюся еще от парижских времен. Берг очень дорожил этими красками.

Целые дни он лежал на полянах и с любопытством рассматривал цветы и травы. Особенно его поразил бересклет, – его черные ягоды были спрятаны в венчик из карминных лепестков. Берг собирал ягоды шиповника и пахучий можжевельник, длинную хвою, листья осин, где по лимонному полю были разбросаны черные и синие пятна, хрупкие лишаи и вянущую гвоздику. Он тщательно рассматривал осенние листья с изнанки, где желтизна была чуть тронута легкой свинцовой изморозью.

В озере бегали оливковые жуки-плавунцы, тусклыми молниями играла рыба, и последние лилии лежали на тихой поверхности воды, как на черном стекле.

В жаркие дни Берг слышал в лесу тихий дрожащий звон. Звенела жара, сухие травы, жуки и кузнечики. На закатах журавлиные стаи с курлыканьем летели над озером на юг, и Ваня каждый раз говорил Бергу:

– Кажись, кидают нас птицы, летят к теплым морям.

Берг впервые почувствовал глупую обиду, – журавли показались ему предателями. Они бросали без сожаления этот пустынный, лесной и торжественный край, полный безыменных озер, непролазных зарослей, сухой листвы, мерного гула сосен и воздуха, пахнущего смолой и болотными мхами.

– Чудаки! – замечал Берг, и чувство обиды за пустеющие с каждым днем леса уже не казалось ему смешным и ребяческим.

В лесу Берг встретил однажды бабку Татьяну. Она приплелась издалека, из Заборья, по грибы.

Берг побродил с ней по чаще и послушал неторопливые Татьянины рассказы. От нее он узнал, что их край – лесная глухомань – был знаменит с давних-предавних времен своими живописцами. Татьяна называла ему имена знаменитых кустарей, расписывавших деревянные ложки и блюда золотом и киноварью, но Берг никогда не слышал этих имен и краснел.

Разговаривал Берг мало. Изредка он перебрасывался несколькими словами с Ярцевым. Ярцев целые дни читал, сидя на берегу озера. Говорить ему тоже не хотелось.

В сентябре пошли дожди. Они шуршали в траве. Воздух от них потеплел, а прибрежные заросли запахли дико и остро, как мокрая звериная шкура.

По ночам дожди неторопливо шумели в лесах по глухим, неведомо куда ведущим дорогам, по тесовой крыше сторожки, и казалось, что им так и на роду написано моросить всю осень над этой лесной страной.

Ярцев собрался уезжать. Берг рассердился. Как можно было уезжать в разгар этой необыкновенной осени. Желание Ярцева уехать Берг ощутил теперь так же, как когда-то отлет журавлей, – это была измена. Чему? На этот вопрос Берг вряд ли мог ответить. Измена лесам, озерам, осени, наконец, теплому небу, моросившему частым дождем.

– Яостаюсь, – сказал Берг резко. – Можете бежать, это ваше дело, а я хочу написать эту осень.

Ярцев уехал. На следующий день Берг проснулся от солнца. Дождя не было. Легкие тени ветвей дрожали на чистом полу, а за дверью сияла тихая синева.

Слово «сияние» Берг встречал только в книгах поэтов, считал его выспренним и лишенным ясного смысла. Но теперь он понял, как точно это слово передает тот особый свет, какой исходит от сентябрьского неба и солнца.

Квартира встретила его сквозняком и мягким запахом полевых цветов. Он отвык от этого запаха спустя только два года после того случая. Глаза в ужасе встретились с красной двадцаткой на календаре... Так быстро течёт время! Ровно два года он живёт один. Ровно два года назад он потерял её... Не стягивая ботинок с ног, он вбежал в кухню. Бутылки из-под спиртного захватили стол и раковину. Недоеденный завтрак до сих пор стоял на плите, там, куда его поставили остывать и в спешке забыли... Хлебные крошки усеяли комнаты пол. Она бы долго ругалась с ним из-за этого бардака, а за неснятые ботинки закатила бы истерику. Она бы дулась на него целую неделю и не готовила бы любимые блины на завтрак, тем самым показывая, что жутко обиделась. Вот только её нет... Смахнув со стола пару бутылок, которые со звоном разбились на тысячи осколков при встрече с холодным кафелем, он упал на стул и пустым взглядом уставился в окно. Его взору предстало облачное ноябрьское небо. Собирался ночной дождь, грозящий затянуться до утра. Из-за туч выглянула одна единственная звезда. Их звезда...

Том! Том! Том, смотри, какая звезда! Красивая, правда? - её большие карие глаза по несколько секунд смотрели то на него, то на небо, лучась детской неощущаемой радостью. На губах посилилась нежная улыбка. Вся она была переполнена внезапным счастьем. - Да. Яркая. А что если маленькие - маленькие люди, живущие на этой звезде, именно сейчас включили для тебя тысячи прожекторов? И именно от этого звезда настолько яркая? - спросил Том, зарываясь лицом в её мягкие волосы, пахнущие полевыми цветами. - Ну, ты придумаешь! - воскликнула она. - Нет. На самом деле там растёт море белоснежных цветов. Поэтому звезда такая яркая, - опять улыбнулась она и, повернув голову, чмокнула его в щёку. От прикосновения её тёплых губ к его коже у него где-то в желудке проснулся огромный, тяжёлый и обжигающе горячий зверь, медленно переходящий в грудную клетку, сжимающий лёгкие так, что становится тяжело вздохнуть, а ещё тяжелее выдохнуть. Его губы растянулись в улыбке, он ещё крепче прижимает её к себе и неожиданно начинает щекотать. Она извивается, быстро-быстро перебирает ногами и громко, звонко, заливисто смеется…

Они поздно вечером идут по плохо-освещенной улице. Вечером резко похолодало и, чтобы она не простудилась, он укутал её в свой пиджак. Они идут в молчании, им не нужно слов, в этот момент достаточно всего лишь быть рядом …Тут равномерный цокот её каблучков сбивается, из-за тёмного угла неожиданно появляются двое молодых людей. - И не страшно так поздно гулять одним по таким тёмным закоулкам? – язвительно спрашивает первый, вальяжной походкой приближаясь к паре. Энжи испугалась и вцепилась в руку Тома, ища у него защиты. Парень загородил девушку и скрестил руки на груди. - У меня к вам, господа, встречный вопрос, - довольно резко парирует Том. Молодые люди недовольно переглянулись между собой, и первый кивнул своему напарнику. Они действовали быстро и слаженно, видимо, не первый раз подстерегали кого-то поздним вечером. Но Том не отличался медленной реакцией и довольно быстро с силой ударил первого грабителя по лицу. Парень не выдержал удара и осел на асфальт. Главный минус был в том, что нападающих было двое, и пока Том разбирался с одним, второй наглец быстро подкрался к девушке и уже собирался стащить у неё сумочку, как Энжи резко наступила ему на ногу каблуком и ощутимо приложила локтём по шее. - Размечтался! Это, между прочим, подарок! – воскликнула девушка и горделиво вскинула носик. - Вы у меня за это ответите! – прохрипел один с асфальта. - Смотри, как бы вы нам за это не ответили, - угрожающе произнесла Энжи. - Молодец, дорогая. А теперь предлагаю оставить их и дать насладиться свежим вечернем воздухом, - ухмыльнулся Том…

Она позвонила ему и попросила донести сумки из магазина. Он довольно быстро собрался и уже через пять минут был нагружен пятью пакетами с едой. - И куда тебе столько? - удивился он. - Не мне, милый, а тебе. Это ты за час съедаешь недельный запас еды, - усмехнулась она. - Ага, и твои йогурты, - поддержал он. - Точно! Йогурты! Как же я могла забыть?! Погоди здесь, я быстро, - она развернулась и побежала через дорогу в магазин… Всё произошло слишком быстро, он не успел этого осознать! Небольшая иномарка синего цвета на полной скорости врезается в неё... Скрежет тормозов, глухой удар тела об асфальт, крики людей, его собственный оглушающий крик… Он бежит к ней, падает на колени, зовет её, пытается привести в чувство, но ничего не помогает… Потом все как сквозь толщу воды: скорая, гроб, похороны… Всё размыто и приглушенно, как старый фильм, хранящийся на задворках памяти… Он поднялся со стула и подошёл к окну. Его трясло от злости и отчаяния. - Зачем ты забрал её?! Что она тебе сделала?! – как обезумевший, кричал он. Эмоции и нервы выходили из-под контроля, в глазах потемнело, собственное тело оказалось слишком тяжёлым, он с глухим стуком упал на колени. - За что? Она же была невинна и непорочна. За что ты так? – шептал он, горячие слёзы текли по щекам, оставляя мокрые дорожки на коже. Внезапно подул лёгкий ветерок, и запах полевых цветов окутал его, дурманя разум. - Я рядом, - прошептал нежный голос. Он не мог понять, почудилось ли это ему или это было на самом деле, но вдруг стало намного легче, в голове прояснилось, напряжение спало, на смену бушующим эмоциям пришло умиротворение. - Я вернусь к тебе, - прошептал он, усмехнувшись.

Почти в самом центре полярной страны раскинулось огромное Таймырское озеро. С запада на восток тянется оно длинной блистающей полосой. На севере возвышаются каменные глыбы, за ними маячат чёрные хребты.

Сюда до последнего времени человек совсем не заглядывал. Лишь по течению рек можно встретить следы пребывания человека. Весенние воды иногда приносят с верховьев рваные сети, поплавки, поломанные вёсла и другие немудрёные принадлежности рыбачьего обихода.

У заболоченных берегов озера тундра оголилась, только кое- где белеют и блестят на солнце пятна снега. Движимое силой инерции, огромное ледяное поле напирает на берега. Ещё крепко держит ноги скованная ледяным панцирем мерзлота. Лёд в устье рек и речонок долго будет стоять, а озеро очистится дней через десять. И тогда песчаный берег, залитый светом, перейдёт в таинственное свечение сонной воды, а дальше - в торжественные силуэты, смутные очертания противоположного берега.

В ясный ветреный день, вдыхая запахи пробуждённой земли, бродим по проталинкам тундры и наблюдаем массу прелюбопытных явлений. Необычайно сочетание высокого неба с холодным ветром. Из- под ног то и дело выбегает, припадая к земле, куропатка; сорвётся и тут же, как подстреленный, упадёт на землю крошечный куличок. Стараясь увести незваного посетителя от своего гнезда, куличок начинает кувыркаться у самых ног. У основания каменной россыпи пробирается прожорливый песец, покрытый клочьями вылинявшей шерсти. Поравнявшись с обломками камней, песец делает хорошо рассчитанный прыжок и придавливает лапами выскочившую мышь. А ещё дальше горностай, держа в зубах серебряную рыбу, скачками проносится к нагромождённым валунам.

У медленно тающих ледничков скоро начнут оживать и цвести растения. Первой зацветёт роза, которая развивается и борется за жизнь ещё под прозрачною крышкою льда. В августе среди стелющейся на холмах полярной берёзы появятся первые грибы.

В поросшей жалкой растительностью тундре есть свои чудесные ароматы. Наступит лето, и ветер заколышет венчики цветов, жужжа пролетит и сядет на цветок шмель.

Небо опять хмурится, ветер начинает бешено свистеть. Пора возвращаться в дощатый домик полярной" станции, где вкусно пахнет печёным хлебом и уютом человечьего жилья. А завтра мы начнём разведывательные работы. (По И. Соколову-Микитову.) * -

Становилось свежо, и мне пора было отправиться в дорогу. Пройдя через густые камышовые заросли, пробравшись сквозь чащобу ивняка, я вышел на берег хорошо знакомой мне речонки и быстро отыскал свою плоскодонную лодку, которую друзья в шутку прозвали китайской джонкой. Перед отплытием я проверил содержимое моего холщового дорожного мешочка. Всё было на месте: банка свиной тушёнки, копчёная и сушёная рыба, буханка чёрного хлеба, сгущённое молоко, моток крепкой бечёвки и немало других вещей, нужных в дороге. Не забыл я и свое старинное шомпольное ружьецо.

Отъехав от берега, я опустил вёсла, и лодку тихо понесло по течению. «Плыви, мой чёлн, по воле волн»,- вспомнилось мне. Через три часа за поворотом реки показались отчётливо видные на фоне свинцовых туч у горизодта золочёные купола церкви, но до города, по моим расчётам, было ещё довольно далеко. Но вот и первые дома городской окраины.

Привязав лодку за сучок дерева, направляюсь в город.

Пройдя несколько шагов по мощённой булыжником улице, я спросил, как пройти в парикмахерскую. Но прежде чем отправиться к цирюльнику, я решил починить давно уже промокавшие сапоги, или чёботы, как сказал бы мой приятель. Оказалось, что в мастерской можно было не только отремонтировать обувь, но и отгладить мой сильно потёртый чесучовый пиджак. Сапожник, носивший фамилию Коцюбинский, был молодцеватым мужчиной цыганской наружности. Одет он был в новую кумачовую рубаху с дешёвыми перламутровыми пуговками. Что-то необыкновенно привлекательное было в чётких движениях его мускулистых рук и в том, что всё он называл ласкательными именами: сапожок, каблучок, щёточка.

Несколько дольше задержал меня портной. Красавец и щеголь, он, по-видимому, прежде всего интересовался своей внешностью, а потом уже работой. Осмотрев каждый шов пиджака и убедившись, что пуговицы целы, он приступил к утюжке.

Утолив голод в ближайшем кафе, где к моим услугам оказались свекольный борщок, печёнка с тушёной картошкой и боржом, я отправился бродить по городу. Моё внимание привлекла дощатая эстрада на базарной площади. Выступление жонглёра подходило к концу. Его сменила танцовщица, худенькая женщина с рыжеватой чёлкой, спускающейся на лоб, и с жёлтым шёлковым веером в руках. Оттанцевав какой-то танец, напоминавший чечётку, она уступила место клоуну. Но бедняга был лишён таланта, и, вероятно, не понимал, что он совсем не смешон со своими ужимками и прыжками.

Справа от сцены располагались торговые лавчонки, в которых можно было купить и плитку шоколада, и жареного цыплёнка, и грибы прямо с кошёлкой, и крыжовник за грошовую цену.

Обойдя за полчаса чуть ли не весь городишко, я расположился на ночёвку на берегу реки, подостлав побольше сена и укрывшись старым плащом.

Между тем на берегу становилось всё более людно. Один за другим, в одиночку, и по двое, и по трое, предшествуемые шорохом ветвей, из лесу на заболоченный берег выходили охотники в резиновых сапогах, толстых ватниках, меховых шапках и воинских фуражках с оторванными козырьками, чтобы не было помехи при стрельбе; у каждого за спиной рюкзак с чучелами, на боку плетушка с подсадной; одни несли ружья за плечом, другие на груди, словно автомат. Пришли многосемейный Петрак в рваном-прерваном ватнике, похожий на огромную всклокоченную птицу, и его шурин Иван, смуглолицый, с чёрной цыганской бровью, в новенькой телогрейке и кожаных штанах; явился маленький, юркий Костенька, чему-то по обыкновению смеющийся и уже с кем-то поспоривший. Пришёл огромный, грузный, в двух дождевиках, молчаливый Жамов из райцентра, мещёрский старожил; пришли два молодых охотника: колхозный счетовод Колечка и Валька Косой, выгнанный из школы «по причине охоты». Вместе с высоким, тощим, унылым Бакуном, уважаемым за редкую неудачливость и удивительную стойкость, с какой он сносил падавшие ему на голову беды, пришёл красивый брат Анатолия Ивановича, Василий. Еще издали было слышно, как он спрашивал Бакуна о последнем его подвиге: в дождливый день Бакун вздумал переселять рой, и злые в ненастье пчелы покусали самого Бакуна, его тёщу, насмерть «зажиляли» петуха и двух кур.

Охотники скидывали свои мешки, кошёлки и ружья и усаживались на тугую осочную траву. Закуривали папиросы, завязывались беседы. Умолк лёгкий ветерок, предвестник вечерней зари. Между тонкой сизой полосой, лежащей на горизонте, и тяжёлой слоистой сине-меловой тучей возникло кроваво-красное зубчатое пламя. Затем что-то сместилось в насыщенном влагой воздухе, и зубцы слились воедино, образовав плоско обрезанное сверху тучей полукружье огромного заходящего солнца. Словно подожжённый, ярко вспыхнул пунцовым с зелёными и синими прожилками стог сена. Ночь прошла ни быстро, ни медленно. Что-то булькало и плескалось в воде, то вдруг начало накрапывать, то поднялся ветер и смёл в сторону так и не разошедшийся дождик.- Подъём, братцы!..- слабым голосом крикнул Дедок. Как ни тих был его дрожащий голос, он спугнул чуткий сон охотников, (По Ю. Нагибину.)

Двойственное чувство осталось у меня после визита Бунина. С одной стороны, было лестно, с другой - как-то непонятно-горько: я вдруг как бы бунинскими глазами, со стороны, увидел своего постаревшего, одинокого, немного опустившегося отца с седыми, давно не стриженными семинарскими волосами и чёрными неглаженными брюками, нашу четырёхкомнатную квартиру, казавшуюся мне всегда хорошо, даже богато обставленной, а на самом деле полупустую, с чёрной мебелью - рыночной подделкой под дорогую, «чёрного де-

рева», которое было обыкновенной дешёвой сосной, о чем свидетельствовали потёртости и отбитые финтифлюшки - сверху чёрные, а внутри белые,.

Керосиновая висячая лампа с бронзовым шаром, наполненным дробью, переделанная на электрическую. Две так называемые «картины» - мещанские бумажные олеографии «под масло» в унизительно тоненьких золочёных багетах, которые повесили на стенку, так как они были получены «бесплатно», как приложения к «Ниве», что делало их как бы сродни всем русским писателям-классикам, тоже бесплатным приложениям к «Ниве», в их числе теперь и Бунину. Некогда довольно хороший кабинетный диван, много раз перебиваемый и теперь обитый уже потрескавшейся, дырявой клеёнкой. Наконец, самая дорогая - даже драгоценная - вещь: мамино приданое - пианино, потёртый инструмент с расшатанными металлическими педалями, на котором папа иногда, старательно и близоруко заглядывая в / пожелтевшие ноты и роняя пенсне, нетвёрдо, но с громадным чувством играл «Времена года» Чайковского, особенно часто повторяя «Май», наполнявший мою душу невыразимо щемящей тоской.

Мы не были бедными, и тем более нищими, но что-то вызывающее сочувствие, жалость было в нашей неустроенности, в отсутствии в доме женщины - матери и хозяйки,- уюта, занавесок на окнах, портьер на дверях. Всё было обнажённым, голым... Это, конечно, не могло укрыться от глаз Бунина. Он всё замечал... и кастрюлю с холодным кулешом на подоконнике... (По В. Катаеву.)

В середине июля, когда лето уже идёт на перелом, а жара только по-настоящему и устанавливается и от каждого лужка, хотя бы он был величиной с картуз, щемяще и сладко пахнет сеном, попал я в деревню Завилихино. Стоит она в «глубинке», километрах в двадцати от бойкого тракта, среди всхолмленных полей и перелесков - средняя деревенька, с причудливой пестротой крыш: одни, из шифера, так и светятся, радуя глаз; другие, из дранки, ставленные давно, уже темны и морщинисты, их и солнце не веселит, не бодрит.

Жизнь в Завилихине тихая, новостями не обременённая. Мне же после городской жизни приятен был и сонный вид улицы, и особенно тихие со всё прибывающей прохладой вечера, когда начинает падать роса и мерцающее небо не то чтобы стоит над головой, а как будто обнимает тебя со всех сторон, и ты ходишь среди звёзд, окуная башмаки в росу. Но дела мои быстро кончились, и пришла пора уезжать.

А ехать было не на чем. Я пошёл к бригадиру посоветоваться. Бригадир, дядька лет под пятьдесят, затурканный хлопотами уборочной кампании, сказал: «Так есть тут у нас один шофёр, иногда к матери заглядывает - сала взять, бельишко сменить...»

Хата шофёра была небольшой. В сенцах пахло сыростью и берёзовым листом- десятка два свеженаломанных веников усыхали под крышей,- а в жилой части, в красном куту, вместо божницы навешаны были какие-то фотографии. Всё вокруг было прибрано, чистень-

ко, намыто, за полуоткрытым ситцевым пологом блестела никелированными шарами железная кровать. Хозяйка, сухопарая женщина лет сорока пяти, с нездоровым, желтоватого оттенка лицом, отвечала неохотно. Разговор не шёл, не клеился, и я, как говорится, откланялся, попросив сына, если приедет, захватить меня.

И верно, около часа он заявился. И вот мы трясёмся с ним по проселку в накалённой кабине с прорезанным дерматиновым сиденьем. Иногда нас укроет пятнистой тенью лесок, но больше дорога идёт по полям и лужкам, то по растёртому песочку, который визжит под резиной, то по глубоким с закаменевшими краями колеям. Я посматриваю сбоку на шофёра. Чуб у него тощеват, глаза пронзительно синие, лицо длинное, веснушчатое. Кепчонка блинчиком, с кургузым козырьком, повёрнутым на затылок, через расстёгнутый ворот клетчатой рубашки свекольно пунцовеет треугольником напечённая грудь. Руки, скользящие по баранке руля, лоснятся от несмытого масла. И всё время он говорит, говорит. Вероятно, то же самое он делал бы и в полном одиночестве - есть такие люди, что как бы думают языком, немедленно высыпают всё, что ни придёт в голову. (По Н. Грибачеву.)

Где бы ни находился на Мангышлаке, постоянно чувствуешь дыхание степи. Но она разная даже в одно время года. В конце зимы степь становится тёмно-серой там, где сохранилась верблюжья колючка, задеревенелая полынь и сухие стебли ползучей травы. Где не сохранилось ничего, где голо, там степь тёмно-жёлтая. И эти цвета остаются неизменными на десятки и сотни километров.

На Южном Мангышлаке возвышенности редки, в рельефе всё плавно, расплывчато, неопределённо. Но совершенно особое место - Карагиё. В неё окунаешься, как в котёл, сваливаешься, как в преддверие мрачной преисподней: вдруг с абсолютно ровной низменности дорога начинает сбегать всё ниже и ниже, словно струится по широким уступам, и закладывает уши, как это бывает в самолёте, идущем на посадку. Наконец - о чудо! - белый железобетонный мост через ручей. Не следует бежать к воде за питьём и прохладой: зовущие нежной желтизной пологие берега - это трясина, а влага в ручье - горько-солёная, из скважин. Поток убегает в южную часть Каратие, чтобы пропасть бесследно. Там - непросыхающее солёное болото, безжизненная падь. Там в невидимой отсюда дали и расположено самое низменное на нашей планете место суши - сто тридцать два метра ниже уровня моря. Там - сор, то есть сток воды. Песок пропитывается влагой, она испаряется на солнце, а соль остаётся. Получается песок, пропитанный перенасыщенным соляным раствором. Таков ещё один облик мангышлакской степи.

На шоссе как-то особенно чувствуется новый ритм Мангышлака. И вообще асфальтированная автострада - это качественно новое, очень значительное событие в степи. Но достаточно свернуть в сторону, миновать первый же увал, как начинается царство безмолвия.

Можно ехать часами, не встретив ни єдиного живого существа. И вдруг - одинокая казахская могила. Надгробие сложено из ровно обтёсанных и умело пригнанных блоков ракушечника. На одной из стен высечена цитата из Корана, написанная по-персидски.

Я спустился в ложбину и заметил на склоне молодую поросль. Травка поднималась совсем тоненькая, светло-зелёная, нежная- нежная на ощупь. И вместе с тем это было истинно степное дитя с такими сильными корнями, что совсем маленький кустик, который и пальцами-то как следует не ухватишь, удаётся вырвать с трудом. Эта травка напоминает ещё об одном облике степи - весеннем. В апреле - мае совершается волшебство: степь становится почти сплошь зелёной и на редкость яркой. Ещё недавно земля лежала белым-бела. Но чуть только ветер обсушил степь, она зазеленела и зацвела. Запестрели тюльпаны, торопливо потянулась вверх всякая другая растительность, появились даже грибы - шампиньоны. И наполнился воздух каким- то нежным ароматом. Не густым, не дурманящим - едва уловимым. Только весной понимаешь, что и эта суровая земля может быть девически ласковой и приветливой. (По Л. Юдасину.)

Оставались считанные часы, подготовка к наступлению подходила к концу. Десятого февраля бригада приступила к выполнению боевой задачи - с рассветом выйти на восточный берег реки Бобёр, прикрыться с запада этой рекой, а главными силами наступать в направлении города Бунцлау и овладеть им.

Совершив почти сорокакилометровый марш, мы достигли реки и повели наступление на город. Но у самого города немцы встретили нас сильным огнём из зенитной артиллерии и танков. Ясно было, что с ходу Бунцлау нам не взять. К тому же приданный нам артиллерийский полк отстал. Пока подошли артиллеристы, прошло немало времени. Уже перевалило за полдень, и надо было торопиться, чтобы не допустить изнурительных ночных уличных боёв.

Во второй половине дня мы усилили свои атаки. На помощь танкам пришла вся наша артиллерия и гвардейские миномёты - «катюши». Вступила в бой наша пехота. К вечеру сопротивление врага было сломлено. Бросив танки, артиллерию, раненых, склады, боеприпасы, враг бежал в направлении Лаубан, рассчитывая за рекой Нейсе спастись от наших сокрушительных ударов.

Невиданной силы снегопад, начавшийся еще днём, усилился. Огромные снежные хлопья залепляли стёкла машин, забивали смотровые щели в танках, проникали внутрь через малейшее отверстие. Двигаться приходилось буквально вслепую. Танки и артиллерия медленно ползли по улицам горящего Бунцлау. Танкисты открыли все люки, водители распахнули дверцы машин и наполовину высунулись, чтобы хоть сколько-нибудь разглядеть, что делается в одном - двух метрах. Густо падающие крупные хлопья снега, пронизанные багровым заревом пожаров, яркий свет почему-то не выключенных электрических фонарей, окружённых красно-зелёным нимбом, схожим с радугой, придавали поверженному городу фантастический вид.

В самом центре города пожаров было меньше. Комендант штаба нашёл не тронутую войной тихую улочку. Здесь, в одном из небольших домов, и разместился штаб. Полетели донесения, сводки, заявки. От командира корпуса была получена радиограмма: «До утра ни с места! Организовать оборону в западной части города вдоль берега реки Бобёр. Личный состав держать в готовности - завтра, одиннадцатого февраля, наступать на Лаубан». (По Д. Драгунскому.)

В глухом таёжном междуречье расположился лагерь разведывательной буровой бригады Василия Миронова. Несколько палаток на только что раскорчёванной и выровненной площадке, длинный све- жеоструганный стол между ними, закопчённое алюминиевое ведро над костром. А рядом вышка и дощатый домик конторы, где установили рацию, приспособили для обогрева железный бочонок из-под сожжённого в пути горючего.

Место, выбранное для лагеря, ничем не отличалось от десятков таких же стоянок в таких же диких, нехоженых местах. С одной стороны - зарастающая тростником и камышовой порослью речонка, с другой - маслянисто блистающее на солнце трясинное болото. И со всех сторон сразу - бесчисленные полчища комаров и въедливого северного гнуса.

Плыли сюда мироновцы на самоходной плоскодонной барже. Плыли дней шесть, преодолевая бессчётные мели, застревая на песчаных перекатах. Высаживались на берег, чтобы облегчить плоскодонку, и, обессилев, валились в дышащий вековым холодом мох. Если бы выпрямить все затейливые петли реки, получилось бы километров полтораста до посёлка разведчиков. Там остались семьи, там в ранний утренний час гостеприимно раскрываются двери столовой, там поминутно стрекочут вертолёты, прицеливаясь к утрамбованной площадке перед продовольственным складом... У горстки людей, оторванных от всего этого, было такое чувство, что они давно расстались с домом и неизвестно когда снова увидят рубленые, давно не крашенные домишки, аккуратно расставленные по обе стороны широкой улицы. А через четыре года вниз по Оби пошли первые танкеры, гружённые нефтью. (По И. Семенову.)

Зима, ветер долбился в стекла, крупные снежинки, липли на провода, и медленно ложились под ноги редким прохожим. Он открыл форточку и вдохнул морозный воздух, это зима была самой холодной, что он видел. Втянул воздух и резко выдохнул облачко, комнату наполнил холод. Да и пусть. Ему все равно. С равнодушием наблюдал за кружением снежинок, дул на стекло и рисовал нелепые узоры, а потом написал «Ангелина». Но через несколько секунд оно исчезло словно его и не было. Он закрыл глаза и по бледной щека покатилась слеза. И хоть принято говорить, что мужские слезы скупы, эти слезы дороги и бесценны.
-Я не могу … - шептал он.
Подошел к креслу, сел. Запустил пальцы в волосы, и замер. Вспомнил.

Стояла весна, все начинала оживать, словно просыпаться от глубокого сна. Вот тогда он и встретил ее. Она шла по улице, улыбалась прохожим, вдыхала полной грудью воздух наполненный запахами весны. Зеленый шарф развевался за ее спиной, каштановые волосы рассыпались по спине, синие глаза светились от счастья, а он стоял на противоположной стороне улицы и просто смотрел на нее. Казалось она заряжает своей радостью. Словно очнувшись он кинулся к ней. Машины гудели ему, а он словно под гипнозом шел к ней. Он не мог оторвать от нее взгляда, идя следом за ней, он увидел женщину, которая продавала цветы, он протянул купюру и, взяв полевых цветов он пошел снова за ней. Женщина покачала головой и положила сдачу обратно.
Он уже и не помнит, что говорил тогда, помнит только, как она опустила голову и вдохнула запах цветов, а потом сказала «Люблю полевые» и улыбнулась. Так искренне.
И сердце замерло. От счастья.

А потом… их захлестнула волна любви. Их встречи, их первые поцелуи, признания в любви. Прикосновения. Неуверенные взгляды, все это стало самым важным в его жизни.
Как то его друг сказал «Она похожа на оранжерейный цветок, который без тепла погибнет». Как же он был прав. И он дарил ей тепло, нежность, он дарил ей все, отдал сердце, душу. Она и сама все отдавала ему, старалась что бы улыбка не сходила с его губ. А когда целовала то так как в последний раз. И каждый раз, закрывая глаза, он вспоминает ее нежное дыхание на своих губах.
Их любовь расцвела и не собиралась увидать как цветы.

Потом через год он начал говорить о свадьбе о их детях, о том как он хочет, что бы они походили на нее. Она только ласково гладила его по щеке и молчала. Он же строил их будущее. Увы, из воздушных замков.

Однажды утром ей стало плохо и он спросил: «Может ты беременна?» она только заревела и уткнувшись в его плечо ревела, не отвечая на вопрос. А он замер потрясенный ее реакцией.

Через два дня она собрала вещи и ушла. Навсегда. Оставив лишь запах полевых цветов.
Не находя себе места, мотаясь по городу он искал ее. В почте он нашел письмо.
Он дрожащей рукой развернул его и прочел.
«Прости меня, прости. И забудь».
Он не выдержал и приехал к ней. Пусть сначала объяснит.
Бледная и измученная она ждала его.
Провела в комнату и тусклым голосом поведала:
«Так и знала, что ты придешь. Я бы поступила так же. Тогда слушай.
Я росла болезненным ребенком. Меня окружали заботой и следили за мной усилено, но я простужалась ни смотря на заботу родителей. Я притягивала болезни как магнит. Лечили, но без успешно. А потом после 12 лет, все как рукой сняло. И все вроде стало хорошо, пока в 15 я не пошла к врачу на прием. И сделав обследование, мне поставили диагноз. Бесплодие. Выйдя от врача я ревела два дня, я просто не могла остановится. Жизнь вроде только наладилась, а моей мечте о своей дочке не суждено было исполнится. Впала в депрессию. Время шло раны затянулись и жизнь вроде вошла в колею, когда появился ты. Как солнышко в моем окошке. Я получила столько любви и заботы, а потом тот вопрос и снова боль и невыносимая печаль. И извечный вопрос, почему я? Значит суждено. Но это моя жизнь, а ты можешь иметь детей. Ты будешь потрясающим отцом, любящим и заботливым. Я просто не имею права все разрушать»
Когда он попытался ее обнять, она отошла и просто сказала «Не надо».
Тогда он понял, что бы он не сказал она его не будет слушать, он ушел.

Он открыл глаза, поежился в комнате было ужасно холодно, он закрыл окно.
Жить дальше он без нее не мог. Все хватит. Он быстро оделся и выбежал из квартиры. Он шел к ней.

Резко постучав, он ждал ее. Тихие шаги и неуверенное «кто?»
«Я» - односложный ответ и тихий вздох за дверью.
«Не уйдешь?»
Его твердое «Нет».
Щелкнул замок и она в старых штанах и растянутой футболке. Он вошел, притянул ее в свои объятия и твердо сказал «Я без тебя не могу. Я люблю тебя. А остальное не важно». Она только всхлипывала и, вцепившись в него шептала: «Прости, прости. Я так люблю тебя» он гладил ее волосы и вдыхал такой родной запах полевых цветов. И знал, что теперь он ее не отпустит. А она понимала, что в его объятиях весь ее мир.

* * *
Полуденное солнце стояло над головой, густо пахло смолой, и где-то высоко над не оттаявшей ещё землёй звенел, заливался, захлёбываясь в собственной своей немудрёной песенке, жаворонок.

Полный ощущения неопределённой опасности, Алексей оглядел лесосеку. Вырубка была свежая, незапущенная, хвоя на неразделанных деревьях не успела ещё повять и пожелтеть… Лесорубы могут вот-вот прийти.

Алексей по-звериному чувствовал, что кто-то внимательно и неотрывно следит за ним.

Треснула ветка. Он оглянулся и увидел, что несколько ветвей жили какой-то особой жизнью не в такт общему движению. И почудилось Алексею, что оттуда доносился взволнованный человеческий шёпот.

«Что это? Зверь, человек?» - подумал Алексей, и ему показалось, что в кустах кто-то говорит по-русски. От этого он почувствовал сумасшедшую радость… Совершенно не задумываясь, кто там – друг или враг, Алексей издал торжествующий вопль, всем телом рванулся вперёд и тут же со стоном упал как подрубленный…
(По Б. Полевому. 134 слова.)
* * *
Современный русский язык – это сложное единство литературного языка, диалектов, просторечия.

Русский литературный язык, прошедший долгий путь развития, стал более разнородным. Его носители различаются по социальному положению, месту жительства, профессии, по уровню образования и культуры. И сам литературный язык разделился на две разновидности – книжный язык и разговорную речь.

Книжный язык – это язык научных трудов, художественной литературы, деловой переписки, газет и журналов, телевидения и радио. Разговорный – язык неофициального общения. Он считается самостоятельной системой внутри общей системы литературного языка. На нём говорят дома, на улице, в семье, с друзьями и знакомыми.

Современные носители русского литературного языка владеют обеими его разновидностями. А, например, русские эмигранты, уехавшие из страны в первые десятилетия ХХ века, и их потомки практически не знают современной разговорной речи. Даже в быту они говорят на книжном языке начала века. Вот почему их речь может показаться несколько искусственной.

* * *
Лето мы провели в Серебряном Бору, в старинном заброшенном доме с маленькими лестницами-переходами, с резными деревянными потолками, с коридорами, внезапно кончавшимися глухой стеной. Всё в этом доме скрипело. Двери по-своему, ставни по-своему. Одна большая комната была заколочена наглухо. Но и там поскрипывало, шуршало. И вдруг начинался мерный дребезжащий стук, как будто молоточек в часах бил мимо звонка. На чердаке росли дождевики, иностранные книги валялись с вырванными страницами, без переплётов.

Когда-то дом принадлежал старой цыганке-графине. Это было загадочно. По слухам, она перед смертью замуровала клад.

Персидская сирень густо росла вокруг развалившихся беседок. Вдоль зелёных дорожек стояли статуи. Они были не похожи на греческих богов.

Такая хорошая жизнь была только в начале лета, едва мы переехали в Серебряный Бор.

(В. Каверин, 118 слов)

* * *
Поэзия – слово греческое, оно происходит от глагола творю, создаю. Поэзия – это то, что создано, вернее, воссоздано человеком, его мыслью, чувством, воображением.

Древние греки, как известно, называли поэзией искусство человеческой речи вообще, имея в виду прозу и стихи, театральную декламацию и философский спор, судебную речь и поздравление другу.

В настоящее время мы называем поэзией только стихотворное искусство, однако в нашем сознании живо представление о поэзии как о чём-то возвышенном, красивом, необычном. Разумеется, любить читать, писать стихи может лишь тот, кто обладает способностью входить в неосязаемый, невидимый мир (в отличие от кино и театра), неслышимый (в отличие от музыки), лишь воображаемый.

Страдать, удивляться, радоваться, негодовать по поводу того, что лично тебя не касается, что, может быть, было с другими, может быть, и не было. Конечно, поэтическое начало в человеке плохо уживается с эгоизмом, пошлостью, корыстолюбием. Оно либо победит и вытеснит зло, либо покинет вас незаметно, но навсегда. Недаром злые люди, как правило, не любят стихов.

(По Е. Дрыжаковой, 153 слова.)